Отправлено 30 декабря 2010 - 13:46
Пересмотрев «Тоску», Жако я, как будто, начала понимать, в чём там суть дела. До этого впечатление о фильме распадалось на отдельные эпизоды, кусочки, эмоции. Пожалуй, общую картину мне больше всего затмевал Раймонди – я начинала «улетать на крыльях ветра» каждый раз, как он появлялся в кадре или просто незримо присутствовал.
А незримое присутствие Скарпиа здесь играет очень важную роль, кстати. Но начнём по порядку. Что мы видим в начале? Студию, оркестр, Анджелотти в наушниках; «кухня» перемежается кадрами сочно и осязаемо заснятой «реальности» – внутренности церкви Сант-Андреа. Всё это существует по отдельности до первого реального действия – Анджелотти ищет ключ и отыскивает. Это первое движение вводит нас в действие, в спектакль, в театральное пространство.
Действие перемежается кадрами «кухни» в самом начале; в дуэте Тоски и Каварадосси предпочтение отдаётся «жизненной правде» – кадрам натуры и даже разговорной речи героев на фоне пения (они двое – самые живые, человеческие лица здесь). Но как только появляется Скарпиа – всякая «кухня» надолго исчезает, до самого начала третьего акта. Вернее, она есть в «Те Деуме», но этот эпизод – совершенно особый. В «Те Деуме» соединяются воедино все три режима существования оперы, и все вместе вращаются в бешеной круговерти вокруг Скарпиа. Он объединяет разрозненные куски в цельную картину. Он, собственно, и создаёт театр.
Он размещает актёров близко к авансцене. Только необходимые атрибуты и реквизит, ничего лишнего. Скарпиа постоянно и более всех показывается крупным планом; и именно ему свойственны «мысли за кадром». Он вообще самое мыслящее лицо здесь.
Он является жестоким режиссёром; известны истории о том, как Станиславский, Вахтангов и другие великие режиссеры доводили актёров до истерики, чтобы добиться нужного эффекта. Актриса начинает плакать от обиды, а режиссёр говорит ей: «А вот теперь читайте монолог Турандот». Она, всхлипывая, читает, и он кричит: «Во-от так и надо!».
Поэтому Скарпиа умён здесь прежде всего своей психологической проницательностью. Он чует, предугадывает реакцию партнёра, он провоцирует его. Характерный и повторяющий кадр: Скарпиа искоса, немного исподлобья смотрит на персонажей, задумчиво, с интересом, с вопросом: ну, как-то ты прореагируешь? Смотрит почти ласково, если актёр идёт по тому пути, какой он ему наметил.
Он испытывает Тоску и Каварадосси. Он правит бал. Однако некая сила есть и над ним – неслучайно здешний оператор так любит довольно смелые ракурсы – почти совсем или даже совсем сверху (как будто кто-то смотрит на героев с высоты). Скарпиа также подвергается испытанию – любви к Тоске.
Он появляется, весь наполненный сдержанной агрессией, похожий на волка. Кстати, он чует приближение Тоски то ли шестым чувством, то ли нюхом – явственно принюхивается и смотрит не в сторону, откуда она идёт, а немного наверх и внутрь себя. И теперь у него на лице волнение, почти ужас.
«Кто эта блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знамёнами?».
В разговоре с Тоской Скарпиа весь в её реакциях, её эмоциях – с крайним интересом и, честное слово, с любовью он смотрит на неё, следит за ней, где-то даже с робостью. Она трогает его неизвестно чем и сильно волнует; и он сам не понимает, отчего так. Любовь его к Тоске – это некая данность свыше. И эта сила взрывается в «Те Деуме», эпизоде откровенном до эпатажа, при этом поэтическом, сильном (на этот раз до меня дошло; и всё равно я от этого «Те Деума» тащусь, как удав по стекловате). У зрителя начинается головокружение, все три стихии, задействованные в фильме, соединяются вокруг Скарпиа на фоне принадлежащей ему чёрной пропасти.
Вот тут был момент, когда сюжет мог пойти по-другому.
Каварадосси с первого же акта выбрал путь и решился пройти его. Он напряжённо думает, он тревожится, он понимает, чем закончится вся история – Анджелотти скрипит калиткой, и тот же тоскливый скрип мы слышим перед началом сцены пыток – это закручиваются винты. Они закручиваются с первого же акта. И Каварадосси страшно, больно и тяжело; но он держится выбранной позиции. Поэтому и побеждает.
Тоске же приходится, быть может, хуже всех именно оттого, что она ни о чём не думает. Её плавающая нравственность заставляет её повременить с ответом, пользоваться то одной тактикой, то другой; она беспокоится за Каварадосси, занятого какими-то непонятными ей вопросами. О чём он с таким напряжением думает? Почему не рад ей? О чём вообще беспокоиться?
Она и от Скарпиа не спешит уходить. Она не определилась. Её, неопределившуюся, и застаёт врасплох и захватывает дьявольская режиссура, театральная провокация, и она как настоящая актриса на неё ведётся.
«У мудрого глаза его – в голове его, а глупый ходит во тьме. Но узнал я, что одна участь постигает их всех».
К началу второго акта Скарпиа решился двинуться по своему пути. Он почти боится Тоски оттого, что она забрала такую власть над ним, власть странную и необъяснимую; нет, заявляет он сам себе, стискивая в руке нож, я её сломаю, как палочку об колено! Не она будет владеть мною, а я ею. Это первый момент, когда эмоция открыто бросается на экран, в лицо зрителю; сейчас это агрессия Скарпиа, во второй раз – это боль Каварадосси в «Лючеван э стелле».
Барон занимался режиссурой с самого своего появления на сцене, и даже до того. Странные огоньки мерцают во тьме при появлении как Ризничего (красноречиво хромого), так и Скарпиа. Скарпиа вызывает из тьмы то Анджелотти (ведь тот тоже имеет привычку скрываться во тьме и выныривать оттуда, чего никогда не делает Каварадосси), то Шаронне (который неизвестно как улавливает, что хозяин сейчас отдаст приказ), то Ризничего, то сбиров; но теперь он принимается за провокацию всерьёз. Скарпиа во втором акте – это змей-искуситель (показательна его сценка со скарпиевской тенью Сполеттой, тоже на грани пристойности), он держит руку в пяти сантиметрах от Тоски, и она не может отойти, как примагниченная – он режиссёр и он заставляет её стоять так. Он постепенно развращает, соблазняет её. И, кажется, идея с убийством пришла Скарпии на ум ещё во время его «Конкисты вьоленты». Потому что с какого-то момента он раскусывает Тоску и её грядущие поступки.
Каварадосси более непредсказуем; его стойкость удивляет даже Скарпиа. У художника на лице ужас, которого тот не может скрыть, «Виттория» – это не крик победы, это последний вопль погибающего, который, ощутив в полной мере близость смерти, взял да и крикнул напоследок..! «Виттория» тоже была в какой-то мере подстроена Скарпиа – Шаронне довольно спокойно сообщает ему о победе Бонапарта, Скарпиа и Сполетта, на лице которого невольно отражаются скарпиевские эмоции, которые он угадывает не глядя – Скарпиа и Сполетта смотрят в шоке в разные стороны с похожим выражением, а потом Скарпиа бросает этот свой интересующийся взгляд искоса – ну, голубчик, как ты среагируешь? И реакция Каварадосси говорит ему о том, что с ним он проиграл, его не взял. Скарпиа приказывает утащить его прочь, а вот Тоска – Тоска останется, потому что она уже почти его. После «Висси д’арте» она уже почти со сладострастием молит его – и кажется, что совсем не о пощаде. Скарпиа смотрит на неё с улыбкой в глазах – «Ты так прекрасна, Тоска» – он победил её, он уже это знает.
Показателен парный кадр – Тоска берёт со стола нож, Скарпиа берёт со стола пропуск. Он знает, что она скажет, знает даже, когда она войдёт в помещение, разве не поймёт он, что она взяла нож с мыслью об убийстве? Нет, он прекрасно знает. А Тоска, совершенно запутавшаяся, не от ненависти к Скарпиа это делает – как не от ненависти к змею Ева рвала пресловутое яблоко. Он подталкивал её к этому – и подтолкнул. Она долго сопротивлялась, но силы были совершенно не равны; недостаточно коситься на Скарпиа как норовистая лошадь и уклоняться от его поцелуев. Да, она упряма и тщеславна, и поэтому не желает сдаваться ему, но в этом упрямстве и заключено её поражение – она находит последний, самый грубый и простой вариант, окончательное противление.
Взяв пропуск, Скарпиа останавливается в задумчивости, решается и выкрикивает, подаёт реплику: «Тоска! Финальменте миа!..», быстро идёт к ней и получает тот самый удар. Опьяневшая от жестокости Тоска вопит: «Муори! Муори!», а потом, когда она закрывает ему глаза, мы видим лицо мёртвого Скарпии – он довольно улыбается. Финальные скарпиевские аккорды звучат тихим злорадством: он её сделал. Нет, она его, конечно, не убила – это существо вообще невозможно убить, тем более на его собственной территории.
Дальше идут кадры задом наперёд – сбиры утаскивают Каварадосси, Скарпиа скрывается во тьме, Тоска отходит от алтаря задом наперёд. К чему бы это? К тому, что это уже было, к тому, что круг завершился убийством Скарпиа и дальше будет закономерная развязка, что до Тоски, показанной в этой отмотке последней, может быть, последней и дойдёт, в чём заключалась суть испытания. До Скарпиа дойдёт раньше – всё-таки он гораздо умней. А Каварадосси из этого круга сансары уже выбился – он отстрадал своё и может уходить, и уходит в солнечных лучах. Ещё провожая художника на казнь Тоска, как кажется, уже знает, что срезалась, срезалась на убийстве, которое и было кульминацией. И что конец, стало быть, не будет счастливым. Повторяется, как в первом акте, расслоение на «кухню», «реальность» и, также с первого действия, жеста – Каварадосси протягивает кольцо, – начинается театр. Скарпиа, ходящий где-то за границей темноты, может уже не контролировать сюжет – Тоска, заражённая им, сама всё доделает до конца. Говорят, что репетировать начало сцены или пьесы всегда труднее всего; но стоит правильно сделать начало, середину – и конец должен пойти влёт уже почти без участия режиссёра. Что и происходит здесь. И, как и было предсказано, Тоска прыгает в чёрную скарпиевскую пропасть.
Мне приходилось читать негативные отзывы о финале фильма – знаменитом «фу-ух». Не вижу в этом вины Анджелы Георгиу – кино это очень режиссёрское, и без самого Жако это «фу-ух» не обошлось. Это возвращает нас в жизнь, туда, откуда мы начали. Нам говорят: мы показали вам вечный сюжет, высокую трагедию, бесконечную историю – а теперь до свидания, до новых встреч, приходите на следующий спектакль. Вы поняли, что это был только театр? Вот теперь мы полностью саморазоблачились – да, это только театр.
Вагнер - наш величайший миниатюрист музыки (с)