А уж вид голого (а потом одетого в платье) Шлемиля точно вызывает тошноту. 
А мне Шлемиля было очень жалко; такая же участь, очевидно, угрожала и Гофману.
ЗЫ: Перечитал отчет Кримхильды (жаль, что его нет прямо здесь!) - очень понравилась идея про эволюцию Линдорфа, не применительно к данной постановке, а вообще. Как-то никогда мы этот момент так детально не рассматривали, кажется. Эволюцию Гофмана, эволюцию (условно) Стеллы - да, но не Линдорфа. 
Спасибо.
Вот он, пусть здесь висит. А что касается Линдорфа - то, откровенно говоря, мне так подумалось ещё при прочтении краткого содержания, так что, может быть, Оливье Пи тут вообще не виноват.
Он от эпизода к эпизоду всё большие ужасы вытворяет, заканчивая отбиранием душ, что, по-моему, пострашнее тех обманок, которые он применяет к Антонии. В связи с Коппелиусом мне вспомнился Воланд, который в первых набросках Булгакова к роману вытягивался перед Иешуа во фрунт и говорил "Чего изволите?".
Во-первых: Араси, спасибо!!
Во-вторых – невнятные вопли, так как после «Сказок Гофмана» Оливье Пи я пребываю в поросячьем восторге. Это первые мои «Сказки» и, подозреваю и надеюсь, не последние. Тем более что столько есть редакций этой оперы, так интересно; меня радует даже одно-единственно «Ризольви» в «Тоске», а тут исчезающие-появляющиеся арии, куплеты и эпизоды. Супер. А конкретно здесь перед нами режиссёрская и художническая вакханалия, а не спектакль: множество символов и образов, которые зрителю ещё предстоит раскусить, сложнейшие и великолепнейшие декорации, дающие необыкновенный простор для мизансцен, и прочие вкусности. И бас, конечно, бас! Столько кайфа я словила от его злодейских «ха-ха-ха», как у Фантомаса. Как ни странно, понравился мне и тенор – во-первых, его жалко, а, во-вторых, у него было биение живой мысли в глазах. И ещё Муза/Никлаус, как единственный нормальный здесь человек. Её, пожалуй, было даже жальче всех. Музыка вообще гениальная.
Ну, теперь можно о высоком.
Пожалуй, в пространстве спектакля есть только два реальных лица: Муза и сам Гофман. Остальные, зверски загримированные, не более чем видения и воспоминания главного героя. Уже в начале мы видим его в плачевном состоянии: упился вусмерть, буквально вусмерть, потому что по комнате начинают сновать бредовые фавны, надевающие на беднягу маску черепа. Гофман умирает. В таком состоянии он заявляется в кабачок – и все лица кажутся ему одинаковыми масками, вокруг темно,
«и плавится лёд в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно…».Линдорф, полагаю, уже увёл Стеллу у Гофмана, и того преследуют мысли о том, как они двое пьют шампанское и смеются над ним, Гофманом. Может, видения главного героя – следы мучительных попыток примириться с уходом Стеллы. И «она всего лишь пустышка, кукла», и «она всё равно что умерла для меня», и «она низкая шлюха». Ну, наконец, «у меня есть моё искусство». Однако ничто не помогает, кроме алкоголя. Вот Гофман и допился.
Полагаю, три любови Гофмана – эволюция его любви к Стелле: услышал её в театре, влюбился (Олимпия), потом проникся глубоким чувством и потерял её (Антония), потом попал под власть этой страсти и потерял себя (Джульетта). История первая – обстановка какого-то дикого кабаре, влечение к Олимпии, и ещё не могущественный Коппелиус, который рекламирует Гофману свои очки и препирается с каким-то Спаланцани. История вторая – куда более здоровая атмосфера (до появления злодея, конечно), возвышенная, духовная любовь к Антонии, и доктор Миракль, куда более зловещий персонаж, впрочем, всё ещё не контролирующий возлюбленную поэта – ему приходится приложить немало сил, чтобы заставить её петь, хотя он и «читает» её на расстоянии. Линдорф в воображении Гофмана постепенно разрастается и забирает всё больше власти от акта к акту. История третья – притон демонической Джульетты, отбирающей у своих поклонников мужественность и самую личность, и Дапертутто, с атрибутами, ни много ни мало, дьявола и чуть ли не языческого бога (как в «Фаусте»: «И вОроны куда, скажите мне, девались?»). Коппелиус ломал безвольную куклу, Миракль соблазнял и гипнотизировал Антонию призраками, Дапертутто уже в сговоре с Джульеттой. В первом акте он был просто обманщик, во втором – охотник за душами (как он крутится вокруг единственной в комнате лампочки!), в третьем – он везде и повсюду. Гофман режет Шлемиля, берёт ключ и идёт отдать его Джульетте, но ключ хватает Дапертутто – красавица обернулась драконом, к чему и шло с самого начала. Враждебная сила была одна, одна Тень. Эта захватившая героя сила росла и росла, соблазняла и так, и сяк, продавала ему очки, потом вызывала призраков, потом – вручила нож и толкнула на убийство. Может быть, убийство самого себя. Под злодейский хохот Джульетты видение разваливается, и Гофман остаётся с куклой. Собственно, только эта кукла и была у него сначала – кукольная голова представляла Стеллу.
«Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было!» В финале у Гофмана наступает просветление – Муза приносит ему последнюю лампочку, из тех, что обрамляли его фантазии, и поэт слышит слова утешения. Но это миг предсмертного просветления – лампочка гаснет.
Сообщение отредактировал Модератор: 15 января 2011 - 15:28
отформатировано
А уж вид голого (а потом одетого в платье) Шлемиля точно вызывает тошноту. 
