Настрочила отчёт о "Годунове" и дала было ссылку, но решила, что лучше, наверное, текстом. Пусть будет
Не помешает?
Эту картину, как я убедилась, надо смотреть в одиночестве и непрерывно от начала до конца. Собственно, фильм «пошёл» у меня со второй попытки – первый раз я досмотрела только до рассказа Пимена, «…и назвали Бориса». Богомерзкая рожа Битяговского под топором и красный туман, окутавший убитого царевича мне весьма и весьма не понравились. Как я теперь понимаю, оно затем таким и делалось.
Что не нравится и теперь – дикие купюры, а также то, что мельтешением первых кадров запороли божественно красивое вступление. Это мельтешение продолжается почти что весь пролог, что несколько напрягает. И то, что вырезаны эпизоды с Рангони – этого я простить не могу. Сцены с Годуновым не вызывают вообще ни малейших вопросов, кроме того, что текст Ксении и фразы о ней самой вырезали, а роль её оставили, а, не зная сюжета, можно и не понять, кто эта девушка в траурной одежде. Но это так, ерунда. Всё, что «без Годунова» – там все, так сказать, напряжённости, все неприятные вещи, постепенно сглаживались – вернее, фильм постепенно захватывал и заставлял примиряться со своей эстетикой, со всеми странностями его мира. Показатель талантливой работы, я считаю.
В этом фильме некое аллегорическое изображение России проглядывает то в одном персонаже, то в другом, то в одной картинке, то в другой – женские лица в толпе, пристав с плёткой, вертухаи с собакой, серое небо и дымные костры, мальчик с одним сапожком в руке, бешеные, наполненные слезами глаза Бориса, Пимен, разглядывающий, словно орудие убийства, перо, которым он пишет летопись, и, конечно, юродивый… Здесь действительно – всё про неё. В прологе и первой картине нам предстаёт такой её образ: «Вот стоит храм – высок, да тьма под куполом», «а кругом высокий лес, тёмен и замшел». Самые «политические» и рваные эпизоды фильма. Люди идут с потемневшими образами, в полнейшем ужасе, не понимая, почему и зачем они какого-то царя на Руси хотят поставить, пристав хлещет их плёткой и косится наверх – довольно ли начальство работой. Словом, тёмный ужас. Тут же Годунов, сильно смахивающий на валашского господаря Влада Дракулу, искренне, истово молит: «Да буду благ и праведен, да в славе правлю мой народ!». Тут же колючая проволока и вертухаи. И постоянные напоминания – зритель, это только условность, вот и зрительный зал, где представляется опера Мусоргского, и публика XIX века, и сам композитор, более того, вот и камеры, которые на самом деле всё это снимают, потому что и Россия Годунова не настоящая, утрированная, и оперный театр этот тоже на самом деле не существует. Посторонний взгляд постоянно чувствуется, в том числе и в издевательском комментарии к рассказу Пимена о прежнем царе – здесь, смешавшись с образом Феодора, прежним царём, святым праведником, Пименом назначается Грозный, чей «просиявший» лик венчает собой мрачную картину первых эпизодов. Более того, Пимен «на глазах изумлённой публики» стряпает новый политический миф об убийстве младенца Димитрия, действуя против Бориса об руку с Шуйским. Когда кто-нибудь из этих двоих начинает рассказывать о преступлении, о чудесах на могилке, экран окутывает идеологический туман, и нам является пёстрая, безвкусная политическая стряпня, творчество этой парочки.
Убийство царевича выглядит в их исполнении гадостной сказкой – а после «Сцены в тереме» она воспринимается как кощунство, потому что мы видим, что это такое на самом деле. Когда в воображении Бориса его сын сливается с убитым Димитрием, когда политическое убийство начинает пониматься как убийство ребёнка, практически – сыноубийство, – становится до ужаса простой и понятной мысль, что Годунов действительно совершил грех, которому нет прощения. Он – избитое, но до чего здесь подходящее сравнение, – как раненый зверь, мечется по дворцовым переходам; с любовью смотрит на Феодора – и вдруг что-то будто обрывается у него в лице, глаза тревожно перемещаются с предмета на предмет, и он уже не слышит сына – убийство, убийство, «как молотом стучит в ушах упрёк»… Как, опять же, просто и страшно: мальчик в перепачканной рубашке, любимый сын Бориса – и одновременно восставший мертвец. Царю от него не убежать, ему не заесть и не запить преступление. А вот бессовестная дума гуляет и блудит, ест и пьёт; Борис обречён ещё и потому, что он завис между двумя лагерями, существующими в здешнем мире – теми, кто весело убивает и ест, и теми, кто плачет и молится, между палачами и жертвами. Он способен легко пригвоздить Шуйского к стене, как жука, – но детский, мальчишеский крик «Не троньте его!» заставляет его повторить: «Не трогать», приказать отпустить юродивого. Это человечно, но это слабина, поэтому Годунов умрёт.
Борис не просто так похож на Влада Дракулу внешне – он в самом деле подобен ему, но не историческому лицу, а литературному персонажу, главному герою «Сказания о Дракуле-воеводе», которое, между прочим, так любил Иван Грозный (какая неожиданная близость двух оболганных правителей в, так сказать, совершенно неожиданном месте!). Его правление жестоко, но на этой жестокости держится хоть какой-то порядок – с ним худо, а без него оказывается ещё хуже. Герой сказания не случайно был популярен на Руси, с нашей-то любовью к суровым государям.
Годунов феодальный правитель, а не абсолютистский монарх. Едва он начинает просить Шуйского, едва мелькнёт в нём что-то человечное, а, значит, беззащитное, – тот идёт по коридорам, задрав нос, и только опрокинув его на пол, пугая его пытками и казнями, можно заставить его слушаться – его и всю эту боярскую шайку. Борис, как и фольклорный Дракула-воевода, – гениальное определение, не существующее, к сожалению, в современном языке, – зломудрый государь. И в отчаянных слезах – «Чур, чур, дитя!» – и в издевательском, почти садистском смехе – «Что, князь Шуйский?» – просвечивает эта злая мудрость. Он всё прекрасно понимает, как понимает палач, кинутый сам в застенок, – весь порядок происходящего. Шуйский, этот неестественно рыжий, шутовской, прямо-таки сатанинский персонаж, лиходей Годунова, – вот и ещё лицо России, смешное и гадкое, – может довести царя до сумасшествия, но сломить его не сможет. С Борисом можно расправиться только окончательным и самым простым способом – заколоть его на заседании думы, в точности как Цезаря. На этом совете, насильно созванном – как ещё заставить бояр повиноваться, как не с помощью копий, – Россия предстаёт апокалиптической блудницей, девкой с бессмысленной блудливой улыбкой, бросающейся на колени в защиту Шуйского, идиотски смеющейся над разыгрываемыми здесь политическим фарсом и человеческой трагедией; ей, России-блуднице, Лжетмитрий милостиво бросает перчатку, когда едет по завоёванной земле. На этом совете круговерть козней вокруг Бориса, травля царя, внутренние его страдания достигают наивысшей степени, и, когда он, умирая, шепчет «Прости», юродивый кивает – прощаю, прощаю, – и закрывает ему глаза. Из палача Годунов полностью превратился в жертву.
И его с шутками и прибаутками кладут в гроб, и над этим гробом Шуйский перерезает горло его сыну, – полностью соединяя образы царевича Димитрия и царевича Феодора. Круг замкнулся, в начале нового царствования снова убит, принесён в жертву ребёнок. И все действующие лица смеются – бояре, Шуйский, примеряющий Борисов венец, и весь народ смеётся.
И полячка Марина смеётся, наблюдая сцену под Кромами – Польша тоже изображена с иронией, с полагающейся мазуркой, с полагающимися крылатыми гусарами, пустенькая, беленькая. Вот и Марина смеётся по любому поводу, в том числе по поводу захвата Лжедмитрием трона.
Народ, спалив возок Годунова, буйно и злобно веселится, и над этой беснующейся толпой плывет нежное, высокое пение хора – кажется, что это в корчах отлетает душа России. Юродивый в тёмном замшелом лесу символически сжигает берёзку – конец, Апокалипсис! И вот – снова зрительный зал, полные слёз глаза Мусоргского – так вдруг напомнившие глаза Годунова (в фильме слёзы видны только на их глазах) – Мусоргского-жертвы. И вот она, тут же, Россия палачей! европеизированный, в костюмчике, но всё тот же Шуйский, отвратительно грызущий своё яблоко и с приподнятыми бровями ждущий «буканья» в зале. Публика молчит, и тогда он презрительно кидает огрызок яблока: никто не поверит этой правде, потому что Шуйский, неестественно рыжий, с широко раскрытыми, скошенными к носу от вранья глазами – он всегда и везде.
Сообщение отредактировал Kriemhild: 01 июня 2011 - 20:11